Сама такая

По традиции выкладываю картинку прочитанного в мае.
В этот раз месяц был крайне беден на литературу и тому аж две причины. Во-первых, я, как временно не отягощенная офисными обязанностями, была лишена законных транспортных минуток чтения - обычно я читаю в автобусе и метро по дороге на работу и обратно, а тут целый месяц болталась туда-сюда, как пуля со смещенным центром тяжести, поэтому и прочитать успела мало. А во-вторых, как уже стало ясно из некоторых предыдущих постов, я пошла на курсы вождения, и большую часть времени изучала букварь с картинками Правила дорожного движения, издание второе, иллюстрированное =) 
Скудный художественный май выглядит так:


"Повелитель мух" Голдинга прочитан в рамках ликвидации безграмотности программы "А что, все-таки, надо было читать в школе?" (у меня там большой список, вот потихоньку вычеркиваю).

Широко разрекламированный корейский "Побег" комментировать не буду. Потому что пиздец.

"Маятник Фуко" шел в том же ликбезном списке =) (я действительно читала его первый раз, да, мне стыдно).

"Умирающее животное" Рота - книга, взорвавшая мозг. Недавно, разбирая собственные от руки написанные обрывки мыслей на манжетах, я нашла цитату из "Пристрастности" И.М.Меттнера, слова, приписываемые Юрию Павловичу Герману, к сожалению, не помню, о чем, и в обрывках не отметила:
"Это великолепная вещь. Только не читай ее на ночь. Иначе не заснешь - будешь произносить обличительные речи. Я вчера произносил их до шести утра. Нынче это называется внутренними монологами."
Я могла бы сказать это про "Животное" Рота, если б Герман не сказал это раньше про (...). Я обязательно перечитаю "Пристрастность" заново - совершенно не помню, о чем книга.

"Привидение" прочиталось в тандеме с Киром, вдруг возжелавшим читать как мама - с электронной читалки. Пришлось увеличивать шрифт с минимального до среднего - иначе он постоянно перескакивал с одной строчки на другую. Совершенно не жалею - для поднятия настроения "Привидение" просто идеально =) 

Скандальный бестселлер Ника Кейва, которого я безмерно уважаю как отличнейшего музыканта, оставил ощущение бесконечной мерзости и вони, даже не вони, а какого смрада, удушливого и липкого. Я не понимаю людей, читающих такое с удовольствием. Я не понимаю людей, считающих такое - культовыми произведениями. Я вообще людей не понимаю. Кейв, конечно же, гений, но я, пожалуй, обойдусь только одной его гранью.

Звонит со школы ребенок (тот, что постарше):
- Мама, прошло всего два урока, а у меня уже ПЯТЬ "валентинок"!
Ловелас растет, весь в папу )

Муж присылает смс:
- Интересная книга, спасибо что посоветовала ;)
Перезваниваю уточнить, о какой книге речь. "Одиночество в сети" Вишневского. Зачитался, аж остановку свою пропустил :)

"Валентин" в этом году разнообразный :) А это позапрошлогодний.

А все трудности в жизни исключительно из-за восприятия.
Когда ты априори воспринимаешь всех представителей человечества вокруг равными себе этически и интеллектуально, столкновение с действительностью чаще всего не только не оправдывает твоих ожиданий, но и жестко разрушает даже несмелые, наискромнейшие мечтания.
И Вселенская несправедливость тут совсем не причем.

Этими знаниями стоит дорожить ©  Классический педикюр и рядом не валялся с аппаратным. (Про ужасы гестаповского наследия в виде обрезного я вообще молчу).

Работа, забота, обновка, подарок, любовь (старая детская считалочка на пальцах). На моих руках два раза по два указательных и средних пальцах. И мизинчики в анамнезе. Анамнез купается в подКерчью, плотно кушает 3 раза в день здоровую пищу (и компот!), злостно нарушает режим спортивного лагеря выпивая после отбоя бутылочку пива Туборг-грин. Перед сном я напоминаю ему не забыть намазать пяточки ночным кремом для лица, вспоминая, что себе новый крем я опять забыла купить.

Работа, забота, работа, забота, любовь!
Осталось ровно две недели.

Проводила малых и Любимого в подКерчью. Несмотря на проплаченные билеты и бронь домика, остаюсь в Киеве ибо как сказала моя начальница "покой нам только снится" и ничтоже сумняшеся выдала список новых заданий в 28 пунктов...

Проводники трех последних вагонов поезда №222 Киев-Керчь наверняка надолго (если не навсегда) запомнят сегодняшний вояж: 150 детей от 6 до 18 с вялыми вкраплениями апатичных от жары взрослых, редкой, но очень шумной и активной дисперсией рассеянные по душным плацкартам.

Любимому как всегда повезло - еще на вокзале ему вручили третьего ребенка, для комплекта - "все равно у вас бронь на 4-х, а мама не едет". Правда в этот раз мальчик попался тихий, Никин одноклассник, такой же ботаник-отличник как и сам Ник, застенчивый, умный, очень похожий на свою симпатичную интеллигентную маму. Не чета прошлогоднему "дыбилоиду" Родиону с его хабалкой мамой и папой дуболомом.

Братья Высоцкие - все как один - высокие, крепкие, темноглазые и темноволосые, успокаивали маму, держащую на руках самого младшего из их семейства:
- Рюкзак, гроші, документи, документи, гроші, рюкзак, мама, я все пам'ятаю, йди вже.
Мама еще раз пересчитала уезжающих детей, рюкзаки, поясные сумочки, пакеты с защитой и оборудованием, поцеловала по очереди сыновей, поправили кепку сидящему на руках мелкому, еще раз посчитала рюкзаки и наконец вышла из вагона на плавящийся под солнцем перрон. Самый младший Высоцкий прощально махнул в след - ему до лагеря еще расти и расти. 

По вагону прошелся глава федерации, сверяя головы детей с птичками в списках, попутно вытолкал материализовавшегося из ниоткуда продавца счастьем веерами и жутко верещащими птичками, задвинул хлипкого проводника в тамбур, что-то наставительно рассказывая.

Поезд тронулся. Я быстро пошла к метро.
Нет, я не плАчу, это просто пот от жары застит глаза.

ПыСы. Купила на обратном пути себе флешку. А то у меня как у того мальчика-олигофрена - "одна патирялася и одна сламалася".

Когда мы ехали из Минвод в этот раз, над заснеженными горами на горизонте висел огромный оранжевый блин луны в своих традиционных трупных пятнах. Слева вставало алое солнце, а справа все никак не хотела заходить мертвая луна. После ночного ливня, отмывшего и ее, и горы вдали, они будто соревновались друг с другом в яркости. Горы определенно выигрывали. Но исключительно за счет снега на вершинах. Малые радостно тыкали туда пальцами и пытались увидеть там, на Эльбрусе, сенсеев. Смешные.

Каждая поездка с дядей Колей за рулем его бронепоезда, удачно имитирующего мерседес доконвеерного производства, это пара-тройка километров моих нервов. Он засыпает на ходу. Кивает по чуть-чуть, будто соглашаясь в чем-то с невидимым собеседником, и на третьем неслышимом «да» роняет голову на грудь, но тут же рывком просыпается, нервно выравнивает машину и едет ровно. До следующего отключения. Слабовольно хочется заснуть самой. Чтобы не нервничать. Бронепоезд стабильно идет не больше 80км/час. Всегда. Нас презрительно обгоняют даже копейки. Дядя Коля сделал шаг «вперед» в своем меломанском развитии – изменил своей «багыне» Маше Распутиной, все 180 км до Моздока в бронепоезде надрывался шансон. Культурная поездка со смыслом и не без удовольствия.

Горы и луна.

У Ника Пашкина фигура. Вечером, когда ополоумевшие беременные комарихи совсем уж звереют в своей жажде крови, малые надевают майки и шорты. Ник – маленький Пашка. Такой же точеный, гибкий и подвижный. Как ртуть. С натянутой на широких плечах майкой, свободно болтающейся на поясе.

Они нагреваются на солнце и умопомрачительно пахнут. Я понимаю Жан-Батиста Гренуя. Я нюхаю их макушки. Спина и плечи пахнут не так, как крошечный промежуток между ушками и волосами, а вся бесконечная солнечная длина ног не сравнится с небольшим кусочком кожи на сгибе локтя.

Я сплю на полу, на комковатом матраце, пахнущем недовысушенной сыростью подвала. Матрац узкий и плоский. Не шире полки в вагоне. Не хватает только мерного покачивания и скрипа на поворотах. Нужно быть осторожной и не размахивать сильно руками – чревато падением бука на голову. Он надежно уставлен на столике в голове, но провода. Все дело в свисающих отовсюду проводах. Когда поворачиваешься на правый бок, в глаза равнодушно светит красная лампочка сетевого фильтра. Ее можно аккуратно прикрыть толстым набалдашником вилки модема.

Пустота. Со всех сторон. Куда не повернись.

Полной тишины нет никогда. В разнобой тикают часы – одни над головой, вторые в ногах. Над ухом что-то вкрадчиво нашептывает радио. Еще одно – на той же волне – надрывно кричит с кухни. Иллюзия праздника, который «всегда с тобой». Мне редко когда удается заснуть до начала еженощного концерта по заявкам, посвященного синхронному храпению.

Трилобиты на песке.

Пашка не смог бы есть тутошний борщ. Он бы не смог есть тут в принципе – везде полно кориандра, его бросают, не скупясь, полными жменями. Но борщ особенно предателен. В нем мало картошки, и та крупица смята в пюре. Ник – Пашкина точная копия – долго искал ее, ворошил длинные листья капусты, грустил. Я ем чеснок каждый день по два раза, не опасаясь лицезреть чье-то недовольное при попытке поцеловать меня лицо. Дешевая плата за одиночество впрочем.

Мои университеты. Самонадеянно рассчитываю на очередной красный диплом в коллекцию. Если выйду…

Эмоции, идентичные натуральным. Субпродукт. Проходит где-то на границе, не касаясь изнанки. Как дождь, под который случайно попал и напрочь забыл, как только высохли промокшие ноги.

Я скучаю по словам…

А ведь через пару лет, ну ладно, лет через 5, у моего старшего сына появятся девушки. Полноценные – полновесные! – которых он будет водить в кино и какую-нибудь «Шоколадницу; с которыми он будет закрываться у себя в комнате, предварительно выгнав оттуда Кира; с которыми по выходным будет путешествовать по дачам друзей или – наоборот – по пустующим квартирам, откуда родители уехали на дачу. Которые будут целовать и касаться его куда как более откровенно, чем это позволительно матери. Которые будут называть его «мой мальчик».

И которых он будет периодически бросать.

А я буду поить их чаем с мятой и мелиссой, успокаивающе гладить по голове и рассказывать какую-нибудь веселую историю с обязательно счастливым концом, скорее всего, конечно же, выдуманную, ведь откуда взяться-то – настоящим да со счастливым концом? Рассказывать увлекательно, с воодушевлением, так, будто эта история приключилась когда-то со мной или если не мной, то хотя бы с ближайшей подругой. Чтобы они поверили, улыбнулись, вытерли слезы с покрасневших заплаканных глаз, чтобы засмеялись чистым звонким искренним смехом, потому что у девушек моего сына будет только такой смех. Чтобы на прощанье обняли меня и сказали «Спасибо тебе, Алла!», потому что девушки моего сына будут называть меня на «ты» и по имени. А я улыбнусь им в ответ «Да не за что, солнышко! Заходи, когда хочешь!» Чтобы при случайной встрече на улице мы могли здороваться как закадычные подруги и со смехом обсудить последнее кино, поделиться нечаянной радостью и – да что уж тут кривить душой! – сплетнями про общих знакомых. Чтобы и я, и Ник в их памяти остались приятными воспоминаниями, а не подлецом и его матерью.

Так и будет, я знаю.

Но, о Боги! – как же мне будет тяжело смотреть в их грустные понимающие глаза, вдруг ставшие такими взрослыми, как же мне будет больно видеть эти чуть заметные печальные тени, отныне притаившиеся в уголках глаз, и знать – точно знать! – что это именно мой сын их там нарисовал и неизвестно сколько времени пройдет, прежде чем кто-то другой своей бережной рукой их смоет. И как же невыносимо тяжело будет вспоминать их сегодняшними – чудесными малышками с бантиками и косичками, которым ты помогала застегнуть молнию на курточке; или поправляла шапочку, заправляя выбившуюся непослушную прядь; или доносила до класса тяжеленный рюкзак с учебниками и коробочкой для бутербродов; или переводила через дорогу к школе, экономя ее жутко опаздывающей на работу маме пару драгоценных минут. Как же это будет тяжело!

Но наверняка не тяжелее, чем остаться для сына другом, а не постоянно что-то запрещающей мамой, от которой надо скрывать свои увлечения и желания, надежно прятать на чердаке дневник, а то и вовсе не вести их исключительно из-за страха, что их когда-нибудь да найдут. Мамой, которая ругает за мнимые и реальные провинности, за нарушение надуманных условностей, за поведение, выбивающееся из узких рамок. Не забыть себя и свои желания, не потерять тоненькую нить из детства, не разучиться вдруг – с первым прорезавшимся зубом – понимать язык вещей. Будет тяжело, я знаю.
Дайте мне силы, Боги, дайте мне силы

В паспортный стол свободно могут войти только девочки моего роста. Всем, у кого рост выше низенького,( Read more... )
Благословенная земля, зачарованные люди, огромные пространства и крошечные расстояния, абрикосы с ладонь и пронзительное небо в зеленом лиственном кружеве …

    Обезьяна никогда не отпустит одну ветку, не уцепившись предварительно крепко за другую.
    Заменив ветку на хуй, а обезьяну на женщину, получим универсальный, очень простой, но верный алгоритм поведения прекрасного пола.
    Все поступают так. Разница в движении.
    Одни делают это легко и плавно, грациозно перекатываясь по веткам, совершенно незаметно меняя их под лапками, так что диву даешься: еще секунду назад была здесь, а через миг, неуловимым пасом сменив пару-тройку веточек, уже мелькает ее пушистая шерстка где-то далеко, и только движение воздуха выдает следующее перемещение да несколько сорванных листочков предательски поплывет к земле.
    У других не получается красиво, не присуща им пластичность, и потому прыгают они грубовато, по пути часто срываясь и иногда калечась. Черт их знает от чего – то ли собственного веса не рассчитали и понадеялись на казавшуюся крепкой гнилушку, то ли импульса, запала не хватило до нужной ветки допрыгнуть, то ли просто купились на обманку, иллюзию, мираж. Но падают они с шумным визгом и проклятьями, перепугав по пути пол-леса, сорвав и себе руки и деревьям ветки-листья пообскубав. Потом конечно обратно забираются, но уже не скачут так опрометчиво, а сидят уже на одной ветке, цепко ухватившись лапкой и хвостом для надежности, общипывают плоды одной рукой и базарно ругаются на посмевших приблизиться слишком близко к их ветке, пусть даже кривой и опасно, с тоскливым скрипом, раскачивающейся на ветру. И редко когда такой взбредет еще раз в голову снова куда-то перепрыгнуть.
    А есть еще такие, что несутся сломя голову вперед и вперед, все к новым и новым веткам, вперед, к горизонту, где и листья зеленее, и фрукты сочнее, и небо ярче. Вблизи правда оказывается, что все такое же – те же пожухлые на солнце листья, те же подгнившие плоды, то же грязное в заплатках небо, но они уже не видят этого – там, впереди! Там еще красивее, вперед, вперед, вперед! Без устали подгоняет их горизонт, вперед, вперед, к сияющим вратам! И несутся они стремительно, быстро и без опаски, перескакивая снова и снова, едва дотрагиваясь веток, лишь обозначив прикосновение, всего лишь отдавая дань учтивости гравитации. Вперед, вперед, вперед!
    А иные совсем не такие скорые. Они вдумчиво и подолгу сидят на одной ветке, и хвост обязательно крепко обвивает соседнюю. А как же? Вдруг та, что под рукой, отломится? Или жуки съедят основу и она рухнет? Или сверху что-то упадет? Это сейчас она твердая и надежная, но ведь всякое бывает, так что хвост обязательно, да. В жизни нужно быть осторожным и никогда не отпускать все сразу. А лучше еще и ногами уцепиться. Для надежности. Такие, впрочем, могут изредка повисеть без рук на хвосте, осматриваясь по сторонам в иллюзии свободы. А могут сидеть так годами, и никогда не решится даже выйти на другую сторону острова, пусть даже оттуда долетают хлопки открывающегося шампанского и веселый смех. А если все-таки решится перебраться, после долгих подсчетов, анализа и прикидок, то будет делать это постепенно, медленно и осторожно, перенося на новую ветку себя частями – сначала одну ногу, пружинящими движениями проверяя ее надежность, потом вторую, все еще не перенося всего веса, продолжая упруго держаться за старую привычную ветку руками. И только когда все тело будет удобно сидеть на свежем месте, они примутся аккуратно отпускать руки. Но не хвост. Нет-нет, хвост будет продолжать держаться за старое. И пусть эта поза вызывает дискомфорт и ломоту в спине, и пусть ветка, к которой хвост прирос, будет тянуться и выгибаться, корежа ствол и вырывая корни, осторожная, вдумчивая обезьяна, обезьяна-умничка, никогда не ослабит хвоста. Просто на всякий случай. А отпустит она его только когда действительно станет невмоготу, когда тело натянется невозможной струной и чем продолжать тянутся, пытаясь совместить слишком разное и далекое друг от друга, легче отпустить старую ветвь, пусть даже обрывая местами приросшую кожу и выдирая клочки шерсти, пусть даже ломая ту ветку, которая теперь может и не срастется обратно, пусть даже полностью меняя картину леса в этом месте, распугивая пару птиц и разрушая гнездышко мелких грызунов, не говоря уже про сонмы насекомых. Но и после этого обезьяны-умнички будут изредка придвигаться чуть поближе, насколько это возможно, со своей новой и удобной ветки, щекоча и примериваясь – а вдруг? Ну всякое же в жизни бывает? Смогу ли вернуться обратно?
    И черт их знает, чем они на самом деле руководствуются – злым ли умыслом или бабской жадной запасливостью, или просто по недомыслию, скудоумию и скудодушию так терзают и себя и ветку старую, к которой хвост приростает, до только знаю, что ветка та не выпрямится, а так и останется кривой и скособоченной, и долго еще потом ветер будет вычесывать из нее остатки шерсти ее обезьяны…